СПб. : Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2018.
На другой корпус
Волонтер Артём рассказывает, что в мое отсутствие приходили смотреть детей, и некоторых, в том числе кого-то из моей группы, будут переводить в другие корпуса. Гриша плакал. Он боится, что заберут его или других детей, — не хочет расставаться с друзьями.
Плачет и злится Семённа, узнав, что будут переводить Глеба и Тишу: «Им надо было двоих взять, двоих и взяли». Действительно, обычно детей переводят, потому что нужно освободить места для новеньких, ожидающих очереди на поступление в ДДИ из дома ребенка.
«У Глеба голова хорошая. А Тиша быстро ест, просится на горшок, ползает. Хотели Ваню, но он ест медленно. Вот Дусе из тридцать третьей удалось всех своих отстоять! Сказала им, чтоб сидели и молчали». Дуся — пожилая, грозная воспитательница из другой мальчиковой группы. Она перед комиссией представила своих активных детей, хорошо передвигающихся и говорящих, немощными и неречевыми, чтобы защитить от перевода.
«Как вы там будете? Кому вы там нужны? Тут вам — всё, а там станете лежаками», — причитает Семённа. Считается, что в других корпусах менее индивидуальный подход к детям и более жесткое воспитание. Были случаи, когда детей, которые, например, могли ходить, хотя при этом обладали слабой психикой, по этому формальному признаку переводили в другие корпуса, а через некоторое время возвращали обратно в наш корпус в лежачем состоянии.
С одним из таких детей я знакома, он живет в 38-й группе. Он был ходячим ребенком и, хоть и не говорил, но, по словам волонтерки Риты, многое понимал. От стресса и депрессии, вызванной сменой условий, он ослабел, перестал есть и не находил сил встать с кровати. Ровно в таком состоянии он и пребывал теперь в нашем корпусе, куда его вернули через некоторое время после перевода: огромные глаза на тощем лице.
Врач Раиса Викторовна пытается отстаивать детей перед административной комиссией, распоряжающейся переводами, зачитывая список их тяжелых диагнозов, который звучит устрашающе. Валентину Аркадьевичу, врачу, ответственному за нашу группу, все равно. Волонтеры одной из слабых групп, Эльза и Вика, рассказывают, что, как только кто-то из детей их группы оказывается в больнице, Валентин Аркадьевич готов перевести на его место ребенка из другой группы или из дома ребенка, как будто тот уже умер. Иногда Валентин Аркадьевич перестает назначать лечение или отправлять в больницу кого-то из детей, в сущности, представляя больного ребенка действию естественного отбора, потому что нужно освободить место для новых подопечных: «Ребенок умирает, при тебе два часа проветривают матрасик, кладут его другой стороной и через час другого ребенка из дома малютки привозят и кладут на этот матрасик», — рассказывает волонтерка Милена.
Евгеническое учение Фрэнсиса Гальтона, оказавшее значительное влияние на социальную политику в первой половине XX века, предполагало, что индивиды обладают разной общественной и генетической ценностью, и эта ценность передается по наследству. Это означало, что в целях совершенствования общества желаемые положительные свойства можно наследственно закреплять путем селективного контроля над рождаемостью. Действуя аналогичным образом, удавалось вывести все новые и новые породы животных с заданными полезными свойствами.
К началу XX века умственная отсталость представлялась следствием вырождения, а интеллектуально неполноценные индивиды виделись угрозой всему общественному порядку. Возникла концепция «моральной дефективности», которая напрямую увязывала различные виды асоциального поведения (воровство, преступления, бродяжничество, проституция) с органическими пороками интеллекта. Подобный подход оправдывал изоляцию людей с умственными отклонениями развития в специальных учреждениях, а также подразумевал желательность их стерилизации.
Кульминацией евгенической политики стала стерилизация и уничтожение сотен тысяч человек с психическими, умственными, физическими и сенсорными нарушениями развития в гитлеровской Германии в середине 1930-х — начале 1940-х годов.
И хотя с тех пор западная цивилизация радикально изменила свое отношение к людям с умственной и физической неполноценностью, и об уничтожении или стерилизации речи, конечно, не идет, тем не менее большинство сограждан, вероятно, согласились бы с мнением, согласно которому дефективные индивиды, неспособные трудиться и приносить пользу обществу, должны бы получать доступ к лечению, заботе, обучению и — шире, к затрате на себя общественных ресурсов на иных основаниях, чем «нормальные» полноценные граждане.
Такое отношение довольно распространено, с теми или иными оттенками, включая идею предоставить право родителям не рожать такого ребенка или не оставлять его в живых, если они не готовы посвятить свои жизни уходу за ним.
Педагоги и воспитатели отстаивают своих любимых, чаще всего более активных детей; в итоге отбирают для перевода более слабых. Одному из педагогов удалось отстоять мальчика, который умел ходить и говорить, убедив комиссию, что мальчик не говорит и не ходит. Вместо него в третий корпус забрали более слабую девочку Фаину. Она могла ходить только с поддержкой, а психически была очень слабым ребенком. И если мои дети были предупреждены о переводе и могли хотя бы немного морально подготовиться к такой перемене в жизни, Фаину ни о чем не предупредили, просто собрали за несколько минут и увели. Ее возможности понимания обращенной к ней речи, вероятно, были ограничены, но это не значило, что ее нельзя было, например, предварительно отвести в корпус напротив и познакомить с ее будущей группой.
Тиша сидит в коляске. «Что, Тиша, хочешь уезжать?» — спрашивает его санитарка. Звучит как издевательство. «Тишу заберут и Глеба. Пускай Тиша их там матом!» — говорит Дёма с интонацией санитарки.
Я беру Тишу на прогулку. Хочется сделать для него что-то хорошее накануне переезда и попрощаться с ним. Лифт не работает, и спустить Тишу на первый этаж мне помогает Артём. Мы гуляем. По двору рассыпаны такие же гуляющие пары волонтеров с детьми, как фигурки по картинам Брейгеля. Цветная шапка постоянно сползает Тише на глаза. Он щурится от неяркого солнца. Бледная кожа, на руках следы зеленки. «А давай поедем далеко-далеко», — предлагает он. Далеко не получится, но мы подъезжаем к самому забору и смотрим на проезжающие машины. Я нахожу в кармане своей куртки батончик мюсли, и мы съедаем его с Тишей пополам. «Только не говори никому», — прошу я. Тиша сползает вниз по коляске — я постоянно подтягиваю его вверх.
Коляска не его, из тех прогулочных, что стоят внизу у крыльца. Крепеж для него слишком велик. Ноги его в открытых ортопедических ботинках пылятся, едут по земле, носки уже грязные. Тиша собирает одуванчики для Аси — точнее, срываю их я, а Тиша складывает в маленький букет. На улице весна. Листва распустилась еще не полностью, в воздухе стоит легкая дымка, будто на опушке заколдованного леса.
Пройдет полтора месяца. Мы будем гулять с Ваней, собирать цветы и смотреть на машины, а Семённа отправится навестить Яна, ее любимчика, которого когда-то давно перевели из нашей группы. В другом корпусе у него началась депрессия, он стал гораздо более замкнутым. Я тоже знакомлюсь с Яном. Крупный, совсем взрослый на вид парень на коляске, который жестко командует малышней, кричит, хватает детей за руки, шлепает, бросается за ними, ловко управляя коляской, если они пытаются убежать, а почти все его подопечные дети — ходячие. Помощник, почти что настоящий воспитатель!
А вот и недавно переведенный от нас Глеб. Он бьет палкой по мячу в какой-то странной игре со своими новыми одногруппниками. Ко встрече со мной он остается равнодушен. «Глебу легче в другом корпусе, он соображает похуже, чем Ян», — говорит Семённа.
Мы с Ваней едем ко второму корпусу, где, по словам волонтерки Арины, гуляет наш Тиша. Я замечаю, что на Ване та же шапка, что была на Тише, когда мы гуляли с ним в последний раз; по правилам шапки на прогулке должны быть на детях в любую погоду.
Вот и Тиша. Он стекает по коляске бесформенным комом. У него грязное лицо, одет он неряшливо и довольно грустный. В его новой группе только один говорящий ребенок, и это значит, что его речь будет развиваться медленнее. Он тянется поздороваться с Ваней за руку, хватает какую-то застежку на его коляске.
«Что это?» — «Пусти, мое», — отвечает Ваня. Тогда Тиша берет меня за руку, держит мою руку в своей долго-долго и повторяет: «Почему руки такие холодные? Почему руки такие холодные?». Мне показалось, что он меня не узнал.
