«С неба падали старушки», «Под влияньем Игорька Алексей сбежал с горшка», «Мама дома? Мамы нет. Мама вышла в интернет» — похоже, эти строчки лягут на подкорку современных детей, как Барто и Чуковский отпечатались в памяти их родителей. Поразительно, что еще каких-то 10 лет о стихотворном таланте Маши Рупасовой не знала даже сама Маша. Стихи появились после усыновления малыша. Чем живет и о чем пишет сегодня один из самых любимых детских поэтов в стране, почему она «прикрутила» иронию и активно интересуется насилием, читайте в нашем большом интервью.
«Для меня взрослость — это страх за того, кто от тебя зависит»
— Наблюдения подсказывают, что веселые детские стихи обычно пишут люди, поглощенные рефлексией, довольно угрюмые в жизни. Вы тоже такая?
— Я не столько угрюмая, сколько погруженная в себя. При погружении в себя находятся поводы не только для отчаяния и тоски, но для радости — стихи, например. Так что я не всегда мрачна, нет.
— Что вас в последнее время по-настоящему развеселило и почему?
— В основном, меня веселит мой муж Костя. Он чудовищно умный и язвительный, и чувство юмора у него беспощадное как скальпель. Мое, впрочем, такое же, и лет шесть назад я сделала сознательный выбор: перестала писать смешно, оставила иронию только для внутрисемейного употребления. Так в моем творческом пространстве освободилось место для стихов. Теперь думаю написать книжку иронической прозы, накопилось материала, боюсь лопнуть.
— А плакали вы последний раз почему?
— Недавно плакала во сне, бабушку увидела, просила побыть со мной подольше. Десять лет ее нет, скучаю.
— Какой самый ранний, первый момент своей жизни вы помните? Сколько вам лет, кто вокруг, что за ситуация?
— Я помню себя с двух с половиной лет. Родственники предложили мне грибной суп, а я отказалась. И они не стали настаивать. И я помню свое удивление и удовлетворение от того, что мой отказ принят. Не заставляли, не уговаривали, нет — так нет. Оказалось, что мое нежелание что-то значит.
— Помните, каким вы были ребенком?
— Я была выдумщицей, любила приключения, собак, лошадей, тайны и дружбу.
— А когда, в какой момент, вы почувствовали себя взрослой? Вот раз — и пришло это ощущение.
— У меня ребенок однажды очень страшно поперхнулся, и меня ошеломило пониманием, что за помощью бежать не к кому. Есть только я. Я его спасла — но ощущение пронзительной жути с тех пор навсегда со мной. Я боюсь принять неверное решение, боюсь недоглядеть, боюсь, что не смогу его защитить и уберечь.
Для меня взрослость — это страх за того, кто от тебя зависит, и осознание конечности своих ресурсов. Я ведь знаю, что и решений не тех напринимаю, и уберечь ото всего не получится, и поторговаться, главное, не с кем: можно, у сына все будет хорошо, а я вам то-то и то-то?
— Чему самому ценному вас научили мама с папой?
— Родители честно научили меня всему, что знали сами. Все передали — и плюсы свои, и минусы, и моя роль, как взрослого человека, плюсы усилить, а минусы осознать и сделать из них лимонад.
Я не думаю, что ребенка можно целенаправленно чему-то «учить», поскольку дитя берет все, что у тебя есть, пакетом. Не получится отфильтровать себя так, чтобы ребенок получил в наследство только твои отборные душевные качества и верные убеждения. Он, как пылесос, всасывает всего тебя без разбору. И особенно то, что ты прячешь, неназванное.
Поэтому я сторонник того, что воспитывать надо себя. Потому что ребенок скопирует не то, что ты имитируешь в назидательных целях. Он скопирует то, кем ты являешься на самом деле. Вот где ужас-то. Поэтому надо являться кем-то дельным.
— И все же за что конкретно вы особенно благодарны родителям?
— Мама меня научила — и продолжает учить — бесконечному интересу к жизни, неистребимому любопытству. Она легко увлекается новым и с горящими глазами делится тем, что узнала. Я раньше думала, что мамину способность загораться я унаследовала, а способность рассказывать — нет. А потом я попробовала написать книжку о том, что мне интересно. И оказалось, что я тоже неплохая рассказчица. По крайней мере, эта моя пробная книжка «По Кремлю от башни к башне» за год продалась тиражом в 10 тысяч экземпляров.
От папы мне передалось чувство юмора. Для него речь — это способ развлечь самого себя, он очень ироничный человек, из тех, что шутят с непроницаемым лицом. У меня это качество сильно выражено — настолько, что я его сознательно прикрутила до прожиточного минимума.
— А есть что-то, чему вас не научили в детстве, а жаль?
— Разумеется, есть вещи, которым я не научилась от своих родителей, поскольку их самих не научили когда-то. Тут мы все в одной лодке. В любом случае, у меня и у моего поколения есть время научиться всему необходимому.
— У вас многие стихотворения связаны с бабушками, и немногие — с дедушками? У вас с ними — дедушками — не сложились отношения или просто так вышло?
— Я была внучкой двух бабушек до своих 35 лет, это было долгое счастливое детство. Оттого и воспоминаний о бабушках у меня не счесть. А дедушка у меня был один, и ушел он рано. Поэтому на месте дедушки у меня не воспоминания, а тоска по ним.
— Вы не раз тепло отзывались о бабушках, лишенных, в отличие от родителей, массы социальных тревог. При этом прогрессивная родительская общественность сегодня, напротив, очень скептически относится к «бабушкиному воспитанию», и связанным с ними клише, пищевыми привычками, укутыванию и пр. Есть такая проблема?
— Наверное, есть. Хотя не обязательно быть бабушкой, чтобы транслировать отжившую патриархальную ересь, с этим и молодые люди вполне справляются. Мне кажется, важно смотреть на фигуру бабушки в целом — она людоед-абьюзер или как? Если она не людоед, если она внуков искренне любит, то любовь, скорее всего, наносимый внукам идеологический вред перекроет. Ну, пусть у нее мальчики не плачут и ходят в трех шапочках. А мы дома объясним, что нет, все плачут, и мальчик выплачется у нас на руках, если ему надо. А бабушка росла, когда вообще никто не плакал, скажем мы. А теперь можно.
А насчет принципиальных моментов можно и поругаться, и подискутировать. Для меня это, скажем, вопрос детского достоинства. Если бы наши бабушки унижали ребенка незаметно для себя, я бы пошла на любой неприятный разговор. Но у нас бабушки к ребенку относятся уважительно.
— Если бы можно было вернуться с нынешним опытом в свои 15-20 лет, что бы вы поменяли в жизни и почему?
— Я бы больше училась и работала, смелее пробовала себя в разных областях. Бегала бы за знаниями с тем же пылом, с которым бегала за мальчиками. Получила бы юридическое образование всенепременно, мне нравится упорядоченность отношений между людьми в правовом поле.
«Видимо, я изобрела роды наоборот»
— Не секрет, что вы с мужем — приемные родители. Вы как-то сказали, что для вас не было принципиальным именно родить ребенка, а хотелось быть частью чьего-то детства. А зачем?
— За пару лет до появления Макса я осознала, что у нас с Костей слишком много всего прекрасного и пора с кем-то делиться. Кажется, я стояла на вулкане на острове Лансароте.
— Я знаю, что во время усыновления Максима вы в 2010 году вдохновлялись одной из историй на нашем портале. Помните, что это была за история и что она вам дала?
— Помню, эта история у вас до сих пор висит. История Илюшки-отважного. Этому Илюшке уже лет пятнадцать есть, наверное. Меня не столько Илюшка зацепил, хотя он тот еще кадр, сколько его приемная мама. Поразительная женщина, сильная и спокойная, как большая река. Умная, добрая, с огромным сердцем. С прекрасным чувством юмора. Вот если можно сказать про кого-то соль Земли, то это про нее. У нее ник был Соболиха, а имя, кажется, Лена. Лена, земной вам поклон и огромная, огромная благодарность.
Благодаря этой приемной маме я вспомнила, что и у меня внутри где-то был похожий покой, и нашла его в себе. Теперь тоже могу делиться.
— Почему процесс адаптации в роли приемного родителя шел сложно? Можно было к этому как-то подготовиться?
— Я часто задаю себе этот вопрос и отвечаю всякий раз по-разному. С одной стороны, можно было подготовиться получше. Тогда у меня в жизни был непростой период, тяжелый. Много перемен, много похорон и утрат. Может быть, нужно было как следует восстановиться. Оплакать ушедших. А я летела вперед как локомотив, так мне хотелось начать новый этап в жизни. С другой стороны — я готовилась год. Я прочла миллионы историй о сложной адаптации и от каждой отмахнулась. Точно так же, как через год будущие приемные родители в ШПР отмахивались от моей, считая, что у них-то все пройдет, как по маслу.
Было бы легче, если б я не терзала себя ежедневным досмотром: «Так, встала, руки-ноги в стороны, свет в глаза! Любишь? Нет? Что ты за человек, это же крошечный ребенок! Фу такой быть!» Было бы легче, если бы кто-то мне сказал, что на первых порах внимания к ребенку вполне достаточно. Ну да что теперь об этом.
— И все же это чувство, когда «ты вдруг обнаруживаешь, что ребенок-то есть, а любви нет» — когда проходит?
— У меня это чувство проходило очень больно, рывками. У нас с ребенком был такой эмоциональный расклад: с одной стороны, нас друг с другом спаяло на первой встрече, пробило разрядом, и я написала подруге: мне не будет покоя, пока я не привезу его домой. С другой — младенец был автономен как бронетранспортер. Ему было девять месяцев, и он для любви почти закрылся. С удовольствием сидел на руках у кого угодно, кроме меня. Со мной контакта не выносил. (Теперь все наоборот, физический контакт — только со мной). Потом мне объяснили, что он отвергал новую большую привязанность, не хотел больше рисковать.
А еще была я, исполнившая, хе-хе, свою заветную мечту об усыновлении. Я понимала, что теперь я с этим младенцем связана навсегда. А ребенок ощущается как инородный элемент. Жить в такой ситуации невозможно.
В конце концов я подумала: что мы с тобой можем делать вместе? Ну пусть не вместе, а хотя бы рядом. И мы стали рядом дышать. Я клала его на дневной сон в свою кровать — и дышала с ним в унисон. Сначала быстро, потом медленно. Потом совсем тихо. Ничего не думала, ничего не анализировала, ничего не ждала, лежала и дышала. Ребенок, кстати, лежать со мной не хотел, рвался в свою кроватку, ругался на меня. Но потом смирился. Постепенно он привык и стал следовать за моим дыханием, если я начинала дышать ровнее, он тоже успокаивался. Видимо, я изобрела роды наоборот, когда берешь готового ребенка и пытаешься стать с ним одним целым.
А потом, где-то через полгода он начал нам улыбаться. Не механической, а очень умной, глубокой, понимающей и принимающей улыбкой. Сначала ночью, а потом уже и днем. Так все и наладилось.
— Вы как-то рассказывали, что Людмила Петрановская успокаивала вас на тему, что если в душе по поводу ребенка сразу «не екнуло», это нормально. А какие еще ценные мысли она до вас донесла?
— Я потом ходила к ней на консультации. Хотела выяснить, может, мне ребенка вернуть, а то вдруг я его искалечу своей нелюбовью? А Людмила Владимировна спокойная же, как удав. Она говорит: «Вы его кормите?» «Да». «Штаны меняете?» «Да». «Орете на него?» «Не ору». «Утешаете, когда он орет?» «Утешаю». «Тогда с ним все ок, — сказала Петрановская. — Его ваши чувства не волнуют, пока вы отзываетесь на его запросы. Потерпите еще немного».
— Какой самый сложный период ожидает приемных родителей в адаптации? Или их несколько?
— Это индивидуально, конечно же. У меня самым тяжелым был третий месяц. В целом, с основными мучениями я уложилась в полгода. Но это были очень трудные полгода. Обычно за полтора года ситуация устаканиваться у большинства.
— Как проходил процесс адаптации у вашего мужа? Это были похожие процессы, что и у вас, или нет?
— Я ему страшно завидовала, нам обоим казалось, что у него адаптации не было. А потом выяснилось, что если одного партнера накрывает по полной, то второй вынужден его уравновешивать. Когда меня отпустило, адаптация началась у мужа, но не столько к ребенку, сколько ко всем изменениям сразу.
— Что это была за ситуация, когда на одном из этапов усыновления нам не повезло с социальным работником?
— Нам попалась среднестатистическая дура с синдромом вахтера. Встреть я ее в паспортном столе, я бы и глазом не моргнула. Но эта мелкая хамка должна была решать мою судьбу, и вот это было недопустимо. После нескольких конфликтов я написала заявление ее начальству, подкрепив его звонком в вышестоящую организацию. И нам специалиста заменили, дальше с нами работала приятная современная дама.
Больше проблем не было. Стоило убрать этот камень с дороги, и включилась зеленая волна. Мы работали с тремя опеками — и всюду нам попадались замечательные, сердечные люди. Проблем со сбором документов не было, или они померкли по сравнению с адаптацией (хаха). Вообще в России одна из самых быстрых и простых схем усыновления в мире.
— Вы всем, кто задумался об усыновлении, рекомендуете проходить Школу приемных родителей. Что толкового вы там узнали?
— Самым толковым было то, что нам показали живых приемных родителей. Оказалось, что это не герои с грудью в орденах, а обычные люди, которые смогли. Значит, и мы сможем. Я запомнила, что это было важным, и потом несколько раз приходила на семинары как экспонат. Рассказывала о трудностях адаптации. Будущие родители, конечно, отмахивались, но нужные контакты записывали. И потом, через годик где-то, мы одну пару из школы встретили у своего психолога. Ребята тоже попали в 25% счастливцев с тяжелой адаптацией и неистово нас благодарили за то, что мы их предупредили. Так я отдала один из своих долгов.
— Были или, может, есть мысли взять второго приемного ребенка?
— О да. Я жалею, что не взяла сразу двоих. Адаптации хуже все равно бы не было, а второго ребенка очень хочется. Да и Максим не хочет быть единственным. До ультиматумов дело доходит.
«Страна села как влитая. Меня здесь ничего не раздражает»
— Как и почему вы решись на переезд в Канаду?
— Мы решились на переезд по совокупности причин. Одна из основных: моя гражданская позиция все больше входила в диссонанс с государственной идеологией.
— Какие открытия для себя вы сделали в новой стране? К чему так и не привыкли?
— Первым важным открытием в Канаде была разумность их общественного устройства. Привыкать пришлось к отсутствию семьи и друзей, это больно и тяжело, и привыкнуть к этому, на самом деле, невозможно. А страна села как влитая. Меня здесь ничего не раздражает.
— Есть что-то, чего вы сейчас не понимаете из происходящего на родине?
— Да нет, я же работаю в российском благотворительном секторе; думаю, о состоянии дел в России я знаю чуть больше среднего россиянина.
— Как вам канадская школа? Чем она отличается от российской?
— Школа очень нравится. Принципиальных отличий несколько. Во-первых, родитель в учебном процессе не задействован вообще. Все, что необходимо по учебе, ребенок делает в школе. Максим учится пятый год, и я за это время не купила ни карандаша, ни тетрадки. Во-вторых, психологическому состоянию детей и их психосоциальным навыкам уделяется едва ли не больше времени, чем математике. Детей учат распознавать эмоции и справляться с ними, они изучают свои сильные и слабые стороны, вообще, дети очень компетентны в том, что касается их психики. Существенным минусом канадской школы все признают недостаток коммуникации между учителем и родителями. Поскольку дети не носят домой ни учебников, ни тетрадей, невозможно отслеживать прогресс. Не понятно, успевает твой ребёнок, отстает ли. Я взяла это дело в свои руки и каждую неделю пишу учителю письмо с вопросами. Но в целом проблема коммуникации существует.
— Канада — читающая страна?
— Канада очень много читает. Книги тут дорогие, поэтому люди активно пользуются библиотеками. Вообще, в Канаде библиотекарь — это престижная профессия с хорошей зарплатой, на место библиотекаря существует конкурс. А сами библиотеки являются культурными центрами с массой мероприятий на любой вкус.
— Литературная программа сильно отличается от нашей, в том числе идеологически?
— Дети здесь читают не столько из-за школьной программы, сколько из-за невероятного разнообразия литературы. Для читателя любого уровня рынок предлагает литературу на любую тему. Баскетбол? Грибы? Космос? Тесто? Щеночки? Для ребенка, только-только освоившего букварь, существует огромное количество простых, но очень смешных книжек. Знай подсовывай. И ребенок постепенно, без насилия начинает читать для удовольствия.
У Канады есть чувство вины перед канадскими индейцами, которых закончили притеснять только пятьдесят лет назад, и на школьной программе это отражается. Дети изучают индейские мифы, обычаи и так далее. Многим это кажется избыточным.
— Вы довольно лестно отзывались о канадском чувстве юмора — а в чем его особенность?
— Особенность канадского чувства юмора в том, что канадцы пользуются любой возможностью посмеяться. Ну вот из недавнего пример.
И так везде и постоянно. Костя покупает мне цветы, продавщица его спрашивает, понизив голос: «Чего натворил-то?».
— Максим говорит на русском? Сколько вообще языков он знает? На каком думает?
— Да, он говорит, читает и пишет на русском и на английском. А думает Макс на языке ситуации. Два языка он знает свободно, еще учим китайский, просто так.
— У канадских детей есть какие-то особенные увлечения?
— Канадские дети ничем не отличаются от российских. Мне кажется, их основные увлечения — носиться на самокатах, бегать и орать. Ничего особенного я не замечала.
— Вы все еще считаете, что растет совершенно другое — очень осознанное поколение? В чем это выражается?
— В соблюдении чужих границ. В понимании своих и чужих эмоций. Дети в 6-7 лет четко осознают и объясняют друг другу свои чувства. Что, безусловно, не мешает им делать соответствующие возрасту глупости.
О стихах
— Ваши стихи — это больше воспоминания о собственном детстве, или некий обобщенный образ?
— Это воспоминания, конечно. И наблюдения за детством Максима.
— Правда, что они родились из Хармса, частушек и колыбельных? Как так вышло?
— Все правда. Ритмы моего детства — частушечные, я каждое лето проводила в деревне, там этого добра не переводилось. И мамина мама была кладезем частушек. Я навскидку штук тридцать спою, я потом и еще сотню вспомню. Хармса я обожала всю свою молодость, его абсурд был созвучен моему собственному. А колыбельная — это то, с чего начался мой так называемый творческий путь. Это первое, что я написала Максу.
— Ту колыбельную — про грачей — вы написали, когда еще не забрали Максима из дома ребенка. Она не издана? Можете припомнить?
— Она не издана, я ее, конечно, помню, потому что Макс иногда просит ее спеть. Но мы решили сохранить эту колыбельную в семье. Ее, кажется, даже Костя целиком не слышал.
— А что за стихотворение про какашку попало на заре вашей поэтической карьеры к Марине Бородицкой, которая вам написала с призывом писать дальше? Можете процитировать?
— Я написала стишок для приучения к горшку и выложила его в жж. А кто-то отправил его Марине Яковлевне. И она написала мне, чтобы я это дело не бросала.
Я знаю историю
Этой какашки,
Она получилась из гречневой кашки.
Из гречневой каши,
Из грушки
И маленькой маковой сушки.
Внутри зародилась она —
В темноте,
В моем непрозрачном
Тугом
Животе.
Она то лежала,
То тихо бежала,
То вниз по крутым поворотам съезжала,
Но скучно ей было в тоннелях кишок.
— Скорее б увидеть горшок!
А то я в потемках блуждаю
И очень от скуки страдаю.
Меня на горшок посадили и —
Р-раз:
Какашку мы с мамой несем
В унитаз.
— Пока!
Уплывай!
Становись капитаном!
— Спасибо!
Плыву!
Обязательно стану!
— Обычно за стихами стоят какие-то жизненные истории. Какие истории прячутся за вашими самыми известными — «С неба падали старушки», «Мама дома, мамы нет», «Куличики»?
— За всеми стихами стоит ребенок и восхищение детством. Изначально с неба падали подушки: я укладывала Максима спать, мы бросались подушками, появился ритм, подушки заменились старушками, и к тому моменту, как он уснул, стишок был готов.
С интернетом такая же история — ребенок не понимает, что у мамы есть своя жизнь, ему кажется, что он — центр маминой вселенной, оттуда этот вопль: в мире я происхожу! Смотри на меня! Не отрываясь! А в «Куличиках» собраны мои первые впечатления от зимних тихоокеанских пляжей. Безлюдье, чайки, волны, опять чайки и Максово рыжее ведерко для куличиков. Я долго ходила и думала, господи, какое ж мне слово подобрать, чтобы описать этот холодный воздух, длинные крики чаек, бескрайний пустынный пляж. Пришлось изобрести своё слово — необычаячий.
— Почему столько стихотворений и красочных образов у вас посвящено кулинарной теме?
— Не знаю, наверное, вкусная еда связана для меня с семьей и теплом. С праздником. С покоем.
— Вы хотели написать книгу про машинки, про Новый год, про дедушек, серьезную — про ссоры, взрослую прозу, веселый фразеологический словарь – что и когда выйдет и что уже готово?
— Про машинки и Новый год написала, выйдет зимой 2019-го. «Дедушка, тыгдедушка?!» уже продается. Словарь тоже написала, он прошел редактуру, выйдет, вероятно, зимой. Как и еще одна детская книга об антропогенезе. Так же скоро выйдет книжка стихов для малышей под названием «Извините, каша дома?». Там будет и знаменитая какашка: мой главный редактор, Александр Прокопович, разрешил вставить стишок в сборник. Со стороны главреда это чистая авантюра, не всем родителям это придется по душе, хотя тема для двухлетнего ребенка самая что ни на есть актуальная.
Взрослую прозу пока кручу в голове. Остерегаюсь, что она выйдет слишком иронической.
— О чем будет следующая книга стихов?
— Не знаю пока. Хочу еще одну книгу потешек написать. Еще хочу книгу про поезда, Макс их страстно любил во младенчестве, а я люблю до сих пор.
— Вы как-то сказали, что упадок литературы связан с упадком детства в целом: «Какая может быть литература, если детей с 4-5 лет готовят в школу?». По-вашему, это плохо?
— Да мне кажется, детям надо больше смеяться и веселиться, и книжек нужно побольше смешных и радостных. Вы помните, какое это огромное удовольствие — смех? Такой, чтоб аж живот свело от хохота? Я бы в эту сторону двигалась вместо подготовки к школе. Пока ребенок к школе не готов, подготовить его все равно получится. А в пять лет он точно не готов.
— Вас нередко сравнивают с Чуковским и Хармсом, называют их последовательницей. Как вам это сравнение и насколько оно справедливо?
— Мне любое сравнение с гениями ужасно нравится. Я, конечно, всерьез к этому не отношусь и вообще похвалам не очень верю, но люблю их горячо.
— А вот по мнению писателя и поэта Михаила Есеновского, вы по-хорошему сумасшедшая. Это верно? Откуда берется у литератора эта сверхчувствительность?
— Мне Есеновский тоже кажется неподдельно сумасшедшим, вчера только читала его неопубликованные рассказы про Машеньку-Машинку и смеялась до слез. Я не знаю, это сверхчувствительность или просто избыточная резвость ума и тяга к абсурду, но с такими людьми, как Есеновский мне весело.
— Помимо стихотворчества какие еще в себе открытия вы сделали на волне материнства?
— Да как все, наверное. Обнаружила скрытые резервы терпения, смирения, любви и благодарности. Поняла, что хорошее родительство требует больших ресурсов и отказалась ото всех претензий к собственным родителям, у которых моих ресурсов не было.
«Я думала, что случаи сексуального насилия над детьми связаны с педофилией. Оказывается, нет»
— Расскажите, как вы попали в благотворительную организацию «Журавлик» и стали идеологом антибуллинговой программы «Травли Net». Чем вам близка эта тема?
— Моя близкая подруга, Ольга Журавская, президент АНО «БО «Журавлик». Оля — это атомная электростанция. В своих социальных проектах она задействует всех, кто может принести пользу. Друзья, друзья друзей, случайные попутчики, знакомые из соцсетей быстро оказываются включёнными в благотворительную деятельность. Вот и меня включили.
Я могу придумывать как полезное, так и бесполезное километрами, и Оля приспособила меня к креативной работе. Так мы продумали идеологию проекта, придумали и сняли мультик о том, что такое травля, потом мы с Журавской придумали антибуллинговую карточную игру, в феврале я ее сделала, и в августе этого года мы выпустили ее вместе с магазином «Понарошку». Эта игра поможет детям из начальной школы различать ситуации травли и рядовых конфликтов, научит правильно реагировать на буллинг в классе.
— Какие результаты на сегодня у этого проекта?
— Проекту нашему меньше двух лет, а результаты, на мой скромный взгляд, впечатляющие. Мы собрали команду единомышленников, и команда стала единым рабочим организмом, это редкое везение. За два года мы раскачали тему школьной травли в России и вывели ее в общественную повестку. У нас на сайте лежат бесплатные методички о том, что делать в ситуации травли. Одна методичка для взрослых, другая — для детей. Мы сделали юридический алгоритм в помощь родителю, чей ребенок столкнулся с травлей в школе. Мы проконсультировали сотни родителей, наши специалисты дали десятки интервью на телевидении и в печатных изданиях. Мы придумали и обкатали в московской школе антибуллинговую программу, мы приходили в школы к детям разных возрастов с тренингами и открытыми уроками. В будущем году мы разработаем систему онлайн-обучения педагогов с сертификацией (повышение квалификации) и большую программу в НЦПЗ им. Сухаревой. В 2019 году мы закончили работу над Хартией для школ (это антибуллинговый манифест, свод правил для школы, свободной от травли). Хартия — это очередная ступень для создания единой общероссийской антибуллинговой программы, которую можно будет применять в Москве и регионах.
— Можете сформулировать какой-то базовый набор правил для родителей, чьи дети впервые столкнулись с травлей? Что делать и чего не делать?
— Ни в коем случае не искать причину травли в ребенке. Мгновенно встать на его сторону.
- Собрать информацию об эпизодах травли.
- Узнать, есть ли еще пострадавшие дети.
- Поговорить с классным руководителем.
- Решительно отмести все предположения о том, что ваш ребенок сам виноват в травле.
- Выяснить, какие меры собирается принимать учитель для искоренения травли в классе.
- Можно и нужно почитать антибуллинговые методички у нас на сайте.
- Можно и нужно бесплатно распечатать методички и дать учителю.
- Если учитель недоговороспособен, обращайтесь к директору.
- Если директор недоговороспособен, переводите общение со школой в правовое поле: официальные письма через канцелярию школы и в вышестоящие организации.
Чувствуете, что не справляетесь, пишите нам на travlinet@zhuravlik.org или при помощи формы на сайте, мы проконсультируем.
— Что за идею вы придумали с медиацией при школьной травле?
— Когда в школе разгорелась травля, сторонам трудно услышать друг друга. Родители пострадавших обвиняют школу и агрессоров, школа зачастую обвиняет жертву или отрицает факт травли, агрессоры, разумеется, отпираются. За последний год в медиа писали о нескольких случаях, когда родители пострадавших от буллинга детей устраивали самосуд. Подростков-булли избивали, унижали, на родителей заводили уголовные дела. Законопослушные люди идут на такие меры от отчаяния, видя, что школа не способна защитить их детей. Медиатор в ситуации, когда эмоции раскалены до предела, выступает буфером между участниками конфликта. Он выслушивает все стороны и помогает найти решение, которое более или менее устроит всех.
— Когда-то вы сами работали учителем русского в школе. Какие самые яркие моменты вспоминаются из той, учительской жизни?
— Моя учительская жизнь была сплошным ярким моментом. Я обожала своих ребят, мне нравилось преподавать и взаимодействовать с детьми. Первое воспоминание, которое приходит в голову: большое красное яблоко, которое кто-то из детей положил мне на стол, когда я отвернулась к доске. Я была очень расстроена домашними неприятностями, вида, разумеется, не показывала, но мои шестиклашки все равно заметили. И поддержали.
— Почему не сложилось со школой?
— Со школой у меня вполне сложилось, я просто не люблю заниматься одним и тем же делом слишком долго. Лет через пять любопытство гонит меня дальше. Мне и в писательстве уже скучновато.
— Вы в последнее время несколько раз писали в своем блоге про сексуальное насилие над детьми. С чем связан интерес? Что удивительного вы открыли, окунувшись в эту тему?
— Меня глубоко тревожит любое насилие — эмоциональное, физическое, психологическое. Я постоянно ищу способы обезопасить ребенка — всех детей, не только своего. А для того, чтобы ребенка защитить, надо знать врага в лицо. Поэтому я последовательно изучаю разные области насилия.
Удивило меня следующее: я думала, что случаи сексуального насилия над детьми связаны с педофилией. Оказывается, нет. В основном, детей насилуют сексуальные хищники, которых возбуждает власть над слабой жертвой. А ребенок как раз слаб. Насильнику не принципиально — ребенок это, хрупкая девушка или женщина, которая не может дать отпор.
Педофилы же в массе своей боли детям не причиняют. Они совращают, манипулируют, завлекают, уговаривают, давят психологически. Они мастерски втираются в доверие к родителям (спойлер: нет, в 90% вы не распознаете педофила), играют на чувствах ребенка и, в конце концов, делают его «соучастником» преступления. И это ужасно, потому что в ситуации насилия ребенок понимает, что стал жертвой, что произошло нечто однозначно плохое. А в ситуации совращения ребенок думает, что он сам это выбрал, хотя его изнасиловали еще страшнее. И исцелиться от этой травмы гораздо, гораздо сложнее. Мои подруги, взрослые женщины, пережившие в детстве совращение, лишь к 35-40 годам нащупывают хрупкое равновесие. Но полностью не исцелился никто.
Я еще раз повторю: я за суровые наказания для насильников, у них нет смягчающих обстоятельств. Нужен реестр осужденных педофилов (как хищников, так и совратителей), после отбытия наказания они должны оставаться под наблюдением полиции пожизненно. Но пострадавшему ребенку это никак не поможет, тем более, что педофил — уж если он выходит на охоту — контактирует, в среднем, с 30-40 детьми, прежде чем его «закрывают».
«Психотерапию я бы рекомендовала всем поголовно, как диспансеризацию»
— Насколько вам близка сегодняшняя феминисткая повестка в России? Как вы относитесь к феминитивам: авторка, редакторка и пр.?
— Феминистская повестка мне близка и даже очень, я считаю, что феминизм даст свободу и мужчинам, и женщинам. Я имею в виду свободу от предрассудков, от стереотипов, от гендерных ролей. Феминизм видит в мужчине и женщине прежде всего человека и требует равных прав для каждого, вне зависимости от пола.
К феминитивам я отношусь положительно, однако сама не использую по причине своей старомодности и ригидности. Но, думаю, за ними будущее.
— Вы писали в блоге, что мужчины в большинстве своем не обучены навыкам эмоциональной работы и это мешает и дружить и «делить ребенка поровну со вторым родителем». Как вы в семье разрулили этот вопрос?
— У меня уникальная ситуация: мой муж — очень добрый, заботливый человек, который готов говорить и договариваться. Мы многократно обсуждали формат отношений, устраивающий нас обоих и полезный для ребенка. Сейчас большая часть ребенка достается мне. Но зато муж взял на себя приготовление еды, что высвободило мне больше качественного, длинного времени и для ребенка, и для работы.
— Как вы учите Макса не наступать на типично мужские грабли?
— Макс не наступит на них, поскольку у него перед глазами масса примеров, где мужья вовлечены в воспитание детей и хозяйство, а женщины работают. И никто не гордится тем, что у него лапки, и поэтому он не может сварить суп или внести вклад в семейный бюджет.
— Вы не раз рекомендовали мужчинам идти на семейную и личную терапию — с чем, по-вашему, им надо работать в первую очередь?
— Я не мужчинам рекомендовала психотерапию, я ее рекомендовала всем поголовно, как диспансеризацию.
— Ну, какие, условно, три главных психологических проблемы у сегодняшних российских мужчин вы бы выделили?
— Я не имею представления о том, какие три главные проблемы у российских мужчин. Мне кажется, российский мужчина слишком многолик для таких обобщений.
Сейчас принято духовно и нравственно расти (и я горячо это приветствую, хотя сама не фанат), но для роста нужна база. А база — это знание своих основ, пусть они и не очень похожи на прекрасные фантазии о себе.
— Как часто вы сами общаетесь с психотерапевтом, и что это вам дает?
— Я возвращаюсь на психотерапию каждые три-пять лет, это психологическое ТО. По необходимости могу обратиться и раньше. Благодаря психотерапии я лучше понимаю свою внутреннюю повестку, становлюсь ближе к самой себе — для меня это ценно, даже если вблизи я выгляжу не такой симпатичной, как сквозь розовый туман собственных иллюзий.
— Как думаете, войдет это когда-нибудь в массовую в практику у нас в стране?
— Я думаю, психотерапия войдет в России в массовую практику лет через пятьдесят. В крупных городах посещение психотерапевта уже рассматривается как норма.
