В день снятия блокады Ленинграда, 27 января, «Литтлван» вспоминает истории тех, кто пережил 900 страшных дней и ночей.
«Валя в гробу был очень длинный, как взрослый»
Историю Лидии Александровны Стрельцовой (в блокаду Гордовой) рассказывает дочь Ирина: «Еще до войны маме гадалка сказала: «У тебя умрут все дети!». Мама плевалась, крестилась, плакала. Но так и произошло.
Когда началась война, моя мама была замужем. У нее было двое сыновей от мужа и еще старший сын Валя. Он проводил каникулы в деревне в Лужском районе с бабушкой и тетей. Ему тогда было около 10 лет. Мамин муж понимал, что она не сможет жить, зная, что ее сын не с ней. И он правдами и неправдами привез его в город. В блокадный Ленинград было невозможно въехать, но он нашел обходные пути — ехал то на товарняках, то на перекладных. Мама и ее муж думали, что в Ленинграде будет безопаснее. Все еще помнили русско-финскую войну и полагали, что и эта война будет быстрой. Заклеивали окна, и все — даже запасов не делали. Сурово стало, когда сгорели Бадаевские склады, последняя капуста была убрана с полей и начался голод. Маминого мужа призвали на фронт. Сама она работала на заводе «Арсенал», там изготавливали пушки. Еще все дежурили на крышах, тушили «зажигалки», во время дежурств передавали друг другу детей.
Валя умер от кровавой дизентерии. Мама вспоминала, что сварила ему гороховый суп, который пах бензином, и с тех пор он больше не хотел есть. Она добывала ему сухари, но он прятал их под матрас, передавая младшему брату. И однажды он возвращался домой с улицы Некрасова, зашел в парадную, а подняться уже сил не было. И он все время просил прощения у мамы, что испачкал лестницу. «Валя в гробу был очень длинный, как взрослый», — говорила мама.
Наверное, Валя заразил среднего сына Толю. И вскоре он тоже умер от дизентерии.
Мама так берегла третьего сына, что старалась его накормить. И тут у Бори, пережившего две блокадных зимы, разом полезли все зубы, поднялась температура, в госпитале не смогли помочь. Он умер тоже.
Карточек на хлеб не было — мама отдала их все, чтобы похоронить сыновей на Богословском кладбище в гробах, а не оставлять на улице. Однажды в портрет маминого мужа, прямо в сердце, попал осколок с улицы. И мамины подруги сказали: «Лида, жди похоронки». И вскоре она пришла. Мама осталась совсем одна.
Жить было незачем. Мама мечтала умереть. Рядом гибли люди. Она ходила по Кондратьевскому проспекту с голой головой, чтоб ее убило. Погибали пожарные, что тушили загоревшиеся дома, а ее ничего не коснулось.
Мама бы умерла от холода и голода. Но за ней приехали на санках добровольцы-спасатели. Отвезли ее в казарму, накормили гороховым супом и пшенной кашей. Мама сказала: «Если кончится война, и я выживу, я каждый день буду есть гороховый суп и пшенную кашу». В отряде девушек-добровольцев мама нашла смысл жизни. Ее жизнь нужна! Она может бороться, спасать других.
Кроме «Арсенала» и отряда спасателей, мама работала в госпитале. Там она и встретила моего отца. У него до войны была жена, но детей они не родили. А маме не нужно было замужество. Она мечтала только о ребенке.
Блокаду сняли, но в Ленинграде было еще голодно. И как-то папа ехал из командировки и вез сало, вещи, а у него все украли в пути. Он пришел домой унылый: «Лида, прости, меня обворовали, ничего не привез». А мама спрашивает: «А что у тебя в руках?». Он говорит: «Селедка!». А мама улыбается: «Вот, и очень хорошо! Я хочу селедку, потому что я беременна!». Так появилась я.
Родители никогда не говорили о блокаде, я с детства помню фразу мамы: «У стен есть уши». Все воспоминания собирались по крупинкам.
Когда закончилась война, мамино сердце больше всего болело о Вале. В его день рождения, 3 февраля, она всегда ложилась в кровать, отворачивалась к стенке и плакала.
В День Победы мы маму берегли, делали тише телевизор. Как-то мы повели ее к памятнику Победы на Московском проспекте, она строго и даже зло посмотрела на мать, которая держит сына, и сказала холодно: «Если б такие груди были в блокаду — их бы съели! В блокаду у женщин не груди — кожинки были!».
Мамы не стало в 1998 году. По иронии судьбы единственное, что она не могла есть после войны из-за несварения желудка — гороховый суп и пшенную кашу».
«Мы научились жить скромно»
Галина Яковлевна Насилова, преподаватель русского языка и литературы: «Я была маленькой шестилетней девочкой, когда началась блокада. Помню, как мы варили картофель прямо в мундире, чтобы съесть как можно больше. Ставили кастрюлю на стол, быстро кушали, а потом в этой же воде мыли посуду. Любой подогрев был роскошью, поэтому просто вылить теплую воду мы не могли себе позволить. Мы быстро научились жить скромно, ограничиваясь самым необходимым в еде, одежде и быту.
Мама со мной и младшей дочерью успела эвакуироваться в Вологду до страшных голодных дней. Папа погиб в первый год войны.
Мой родной дядя Леонид Васильевич остался в блокадном Ленинграде, где продолжал заниматься в ремесленном училище и работать на Кировском заводе. А мы, эвакуированные школьники, стремились получить хорошее образование, учились отвечать за свои поступки, думали об общем деле — уже после войны я окончила школу с золотой медалью, поступила и окончила МГУ.
Дядя неохотно делился воспоминаниями о родном блокадном городе, но понемногу мы узнавали, каково это — хоронить своих соседей, друзей, знакомых, всех тех, кто был рядом. Он рассказывал, что здания и улицы Ленинграда ветшали от обстрелов. В городе много пыли и грязи. Обстановка среди жителей была двоякой. С одной стороны, все сплотились, чтобы выжить, победить и любой ценой увидеть родных. А с другой — в Ленинграде было настоящее выживание, нередко случались драки за похлебку или питьевую воду со смертельным исходом.
Уже в мирное время моя подруга детства, пережившая в Ленинграде всю блокаду, показывала мне свою фотографию того времени с домашней кошкой. Тех, кто знает, как выживал город, подобный снимок удивит. Все ели всё, и в какой-то момент в Ленинграде не осталось и домашних животных. А этой семье удалось сохранить своего питомца. Это показатель человечности, которую ленинградцы не теряли даже в минуту нависающей над ними голодной смерти.
В разрушенный город я приехала ненадолго в 1947 году, а вместе с мужем и маленьким сыном вернулись в Петербург через 16 лет.
Я смотрю на наше поколение, пережившее войну, и ощущаю внутри нерушимый стержень, который помогает верить в светлое завтра».
«Хлеб — святое в нашей семье»
Историю Галины Дмитриевны Пекарской (в девичестве Кузьмичевой) рассказывает внучка Варвара: «В июне 1941 года бабушка училась в ЛИКИ и проживала в общежитии в Павловске. При приближении к нему немцев она была переселена на Фонтанку. Во время войны дежурила во время бомбежек на крыше, тушила зажигалки, включала сирену тревоги и отбоя. Занятий почти не проводилось. Она поступила на завод учеником токаря — точила стаканы под снаряды.
Говорила, сколько было героев всех возрастов, хороших, мужественных людей. Бабушка помнила всех, кто ей помогал, а иногда и подкармливал. Лишь однажды она провела меня, маленькую, блокадным своим маршрутом по Фонтанке на Невский, рассказывая, где жила, где брали воду, где хлеб… Помню, как у бабушки текли слезы по щекам: нахлынули воспоминания. Она рассказывала, что было как-то непорядочно, некрасиво, безобразно оставить любимый Ленинград в той беде, не принимать никакого участия в жизни города в те страшные дни…
Студентов ЛИКИ эвакуировали на последних машинах по оттаивающей Ладоге. Одна из них провалилась под лед и моментально затонула. А они не могли остановиться — лед был совсем слабый, сами бы ушли под воду. Во время эвакуации у бабушки была чесотка во всю спину, это ее и спасло. Чесалось, болело, не давало заснуть и замерзнуть. Когда вырвались, люди на станциях старались подкормить блокадников. Но часты были случаи, когда они, поев, умирали. Есть нужно было по чуть-чуть. После войны эта привычка сохранилась — бабушка всегда ела очень мало, дедушка переживал за нее.
А еще бабушкин эшелон задержали, и кто-то сказал ее отцу в Иванове, что эшелон разбомбили. Прадед тогда поседел в один вечер.
Перед глазами наш стол на кухне, бабушка меня кормит и указательным пальчиком собирает крошечки от хлебной буханки, которую мне резала. Они никогда не выбрасывались, и вообще хлеб — это святое в нашей семье. А по праздникам у нас всегда был торт из кондитерской «Север» с Невского. Именно туда бабушка ходила получать хлеб по карточкам. И мы ехали в любую погоду, чтобы отстоять очередь, а потом вернуться в Павловск и порадовать бабушку тортом, на красивой упаковке которого красовались знакомые мишки.
Нам, детям и внукам, передалась бабушкина любовь к жизни и людям, к Павловску и Ленинграду, ощущение счастья в простых вещах, невероятная жизненная энергия, сила духа. А еще порядочность, глубокое уважение друг к другу. И память. О том, что завтра может и не быть. И уважение к еде. Блокадные гены — не просто слова: для меня немыслимо было видеть, как в школьной столовой мальчишки кидаются хлебом».
